"…она сгорела.
- Простите, не поверю,- ответил Воланд,
- этого быть не может. Рукописи не горят".
М. Булгаков "Мастер и Маргарита".
Его имя не сохранила безжалостная история. Да и помнит ли она все имена? Мы в своем кратком повествовании будем называть его просто - философ. Почему философ - я не знаю. Может быть он сам себя так называл, а может быть его дразнили так в детстве - это теперь уже неважно. Он был не совсем стар, но ни кто не мог его назвать молодым.
Самым его любимым занятием было сочинительство. Он не был графоманом, не был он и талантливым писателем и сочинял не для публики, а, скорее, для собственного удовольствия. Насколько мне известно, он нигде не издавался, да и не стремился к этому.
Его главной работой был некий философский трактат, который он писал постоянно на протяжении многих лет. Он переписывал его заново не менее раза в год, добавляя новые строки, главы, меня названия, акценты, добавляя выпавшие запятые. Это был его Главный Труд. Планомерная неторопливая работа не раз приводила его к интересным, свежим мыслям, не раз он был близок к разгадке некой тайны, поискам которой была посвящена его работа, но каждый раз как будто спотыкался, на недельку-другую бросал писанину, а когда возвращался, находил себя на старых позициях. О, как он надеялся отточив форму и содержание своего сочинения найти в нем истинность и глубину раскрытие мировых тайн… Но бумага не хотела отвечать на его вопросы, она лишь сохраняла обдуманное и выплеснутое, пережитое и увы - попросту забытое.
читать дальше
Он много читал. Хотя у него и не было специального философского образования, он с упоением читал древние сочинения, возможно, мало их понимая, но стремясь и жаждая понять. Кое-что он брал на вооружение, и его трактат разбавлялся абзацами, и, даже страницами, взятыми у тематически близких авторов.
Однажды зимой, в феврале, произошло нечто неординарное. В городке, где жил наш герой, вместе с сильным морозом выпало очень много снега. Такого еще ни разу не бывало: - все одноэтажные дома были занесены почти под самую крышу. Дороги никто не чистил, так как выбраться из дома было практически невозможно. Люди прорывали себе ходы во дворы, чтобы подобраться к дровам, но на следующее утро, новые массы снега выпавшего за ночь, сводили на нет всю работу и людям приходилось начинать все сызнова.
Наш рассеянный герой несколько дней не обращал внимания на происходящее за окнами его дома, определенно страдая очередным приступом вдохновения. Даже отрываясь от пера, чтобы подбросить припасенных в предбаннике дров в печку, он был так глубоко погружен в себя, что не замечал сумрака, царившего вокруг. Видимо, он потерял счет времени, и был уверен, что та плодотворная ночь мучительного вдохновения все еще длиться.
И вот, в один прекрасный момент труд жизни был окончен. Он постиг Необходимое, он разгадал Тайну. Он смог выразить ее в словах. Труд, которому он посвятил всю свою сознательную жизнь был завершен.
…решил немедленно поделиться своей радостью со своим единственным близким другом, жившим неподалеку.
И только тогда, наш герой смог оценить всю нищету своего положения. Попытавшись выйти из дома, он натолкнулся на яростное сопротивление входной двери, которая, к несчастью, открывалась наружу и растворяться принципиально не желала. Взглянув в окно, он не увидел ни одного проблеска света, а оплывшая свеча в его подсвечнике не помогала развеять снежное марево за стеклом. Окна, как он установил путем простого опыта также не желали открываться ни внутрь, ни наружу, ибо намертво примерзли к своим косякам. Затухшая печь также не желала растапливаться, так как растапливать попросту было нечем, бумагу, припасенную загодя, он немилосердно сжег, однако тепла так и не получил.
Предприняв несколько отчаянных попыток справиться с входной дверью, он приступил к детальному анализу своего положения, установив, в конечном счете, что дело - дрянь. Исследовав все возможности к бегству из своей поверженной крепости, он обнаружил единственную возможную возможность выбраться - через слуховое окно. Взобравшись на чердак и выглянув в запорошенное окно он увидел бескрайнее белое поле, из коего торчали треугольные крыши соседних домов. Над некоторыми крышами дымили трубы, из чего наш философ, со свойственной ему отрешенностью сделал вывод о том, что выжил не только он один. Захватив Труд-Своей-Жизни, философ выбрался из узкого слухового окна, ободрав руку, к чему отнесся с философским стоицизмом, и сразу же по пояс увяз в снегу. Передвигаясь по пластунски, он добрался до дома, а точнее до крыши своего приятеля. В определении направления помог петух, которого сосед недавно приладил к крыше на потеху своим детям.
Войти, а точнее вползти в дом друга, нашему философу опять помогли несгибаемая решимость и стоицизм. Внизу заливисто залаяла собака, и пока наш герой ощупью пробирался по чердаку заваленному сушеными травами, послышался шорох и откинулась крышка люка. Сперва появилась растрепанная голова хозяйки дома, подсвеченная неровным светом свечи, а затем, и сама свеча осветившая давно небритое лицо нашего героя.
Философ был узнан и, несмотря на поздний час, приглашен вниз.
Дела у семьи друга философа, прямо скажем, шли хуже некуда. Хозяйка, с перевязанной окровавленной тряпицей рукой, закутанная во все, во что только можно было закутаться, дети, более походившие на тюки с бельем, старик отец, надрывно кашляющий под овечьей шкурой, и сам хозяин, лежащий на лавке не в силах даже повернуть голову. Вода в ведре замерзла, два из четырех окон в комнате - треснули, все было покрыто инеем и, что самое страшное, огонь в печи не горел. Из короткого осмотра, коим наш герой удостоил знакомое помещение, явствовало, что попал он на терпящий бедствие корабль.
Приятель нашего героя, еле шевеля горячечными, пересохшими губами поведал о цепи злоключений свалившихся на его семейство. Когда дрова в сенях закончились и топить стало не чем, он решил прокопать тоннель к поленнице, и, выдавливая дверь, повредил спину так, что не мог теперь даже пошевелится. Жена получила ранение во время отчаянного штурма слухового окна, которое не было вовсе рассчитано на ее пышные формы. Один из детей - младшенький - лежал с горячкой. Вся мебель в доме, за исключением, пожалуй что, лавки, на которой лежал хозяин, была разломана и сожжена. Но, всему в этом несовершенном доме приходит конец…, закончилась мебель, да и всяческое любое доступное топливо, и теперь дом медленно остывал. Когда последнее тепло покинуло стены людского убежища, детей, вместе с собакой завернули в кулек, но это помогло ненадолго: - собака, не желая мириться с таким положением дел, подняла страшный вой, укусив, вдобавок ко всему, старшую девочку. Так, в остывшем доме остались голодные, измотанные и раненные взрослые и дети. Мать наотрез отказалась разрешать детям вылазку за помощью, и верно: ребенок провалился бы в рыхлый снег и неминуемо погиб.
Итак, положение было безвыходным, и хозяйка собиралась было вывесить над домом белое полотнище, когда собака оповестила ее о пришедшей помощи.
Несмотря на тщетность положения, наш герой, на волне странного рода одержимости, начал повествование о своей Победе. Он говорил и говорил, глаза его метали искры, он открывал людям Истину… и вдруг осекся…Тоненький детский плачь из колыбели больного… мать коршуном кинулась к ребенку, схватила его на руки. Плачь перешел в стон, стон - в всхлипывание, в кашель, в хрип и в смерть… смерть - в истошный вой женщины, потерявшей ребенка. Дети подхватившие крик матери, хозяин, со слезой на небритой щеке…казалось что-то вдруг сломалось внутри философа.
- Позвольте… позвольте… позвольте же…, а как же, - забормотал он, - как же это?
Сопровождаемый плачем детей и воплями женщины, он опрометью кинулся на чердак, упал, снова вскарабкался по шаткой лестнице, боднул неподатливый люк, но люк успел примерзнуть к раме и не желал поддаваться. Действуя, несмотря на звон в ушах, головой как тараном (руками он держался за лестницу) он колотился в люк с таким упорством что сорвал таки его с петель, выскочил на чердак и кинулся шарить по полу.
- Позвольте… где же она?…позвольте…- как заклинание повторял он, - где?…Вот!!! - драгоценное топливо! Бумага! Много бумаги!
Кубарем скатившись с лестницы, выбив при этом зуб, сплевывая кровь философ непослушными руками комкал бумагу и совал ее в топку. Огонь!.. - схватив огниво и трут он собирался уже поджечь скомканные листы, как вдруг как будто налетел с разбегу на стену.
Как же это?.. Что же я делаю, - думал он обводя невидящими глазами с ужасом и надеждой глядящих на него детей, - а как же Истина, ведь более такого не напишет никто! Никто и Никогда! Да и смогу ли я восстановить по памяти все написанное… - Нет, нет и нет, черт побери! - он начал торопливо доставать из топки измятые, перепачканные сажей листы и разглаживать их на коленях, - Ведь даже если мы все погибнем, Истина переживет нас, мои записи найдут, прочтут, люди оценят эту жертву…
Пустыми глазами он обводил взглядом полутемную, озаряемую догорающими свечами комнату, когда взгляд его внезапно остановился на хозяйке дома, которая сидела в углу, с бессмысленным выражением лица и качала голенькое мертвое тельце.
Словно раскаленная спица пронзила его. Одной лишь силой воли он скомкал и бросил бумагу в топку. Он чиркал и чиркал огнивом, разрывая и раня свои руки, сбивая ногти. Он не остановился даже тогда, когда огонь уже лизал веселыми языками обледенелые головни и мертвую бумагу с мертвыми знаками, теперь дарящими жизнь живым…
* * *
Он не замечал детских рук, протянутых к огню и не слышал криков за дверью. Не видел как она распахнулась и несколько крепких мужиков принялись наводить порядок в доме, растапливать дровами все еще чадящую печку… он стоял на коленях перед топкой и отблеск пламени на его лице складывался в чудный узор. Где пребывал его дух? Где витал - он? Этого вам сказать я не смогу. Знаю лишь, что он познал Истину над Истиной. Ту, которая все объемлет, всему дает тепло, любовь и жизнь: ее, которую узрел один лишь Творец, в далекие времена сотворивший первый Огненный Глагол.
(c)Ксеноморф